— Да...

— Извини, что втянул тебя в эту разборку, Джок, но как только до тебя дойдет слух о всей этой чертовой хуйне с Уитвортом, ты не сможешь, твою мать так, оставить все как есть. Подставляешь, Гэл, ты станешь говорить; друзья и все такое. Ты был словно моя чертова тень, и это факт. Я пытался сделать так, чтобы ты уловил эти вибрации херовы, но до тебя они не доходили. И я должен был втянуть тебя за здорово живешь, а как же иначе? Вот как тебе нужно воспринимать это, Джок; друзья, партнеры.

Мы ехали ко мне домой. Моя пустынная квартира казалась еще пустыннее даже с двумя находившимися в ней людьми. Я сел на кровать, Гари сел в кресло напротив. Я включил радио. Невзирая на тот факт, что она забрала свое барахло и смоталась несколько месяцев тому назад, здесь по-прежнему оставались следы ее присутствия; перчатка, шарф, постер, присобаченный ею к стене, эти русские куклы, купленные нами на Ковент Гарден. Наличие этих предметов всегда принимало преувеличенные, угрожающие размеры во время стресса. Теперь они казались всеподавляющими. Гари и я сидели, пили неразбавленную водку и ждали новостей.

Прождав немного, Гари поднялся и пошел отлить. Когда он вернулся, то в руках его оказался обрез. Он снова сел обратно в кресло напротив меня. Его пальцы выстукивали марш по узкому стволу. Когда он заговорил, его голос казался странным, отстраненным и бесплотным.

— Ты видел его лицо, Джок?

— Это, блядь, не смешно, Гэл, ты ублюдочная глупая пизда! — прошипел я, и гнев, в конце концов, прорвался сквозь мой одуряющий страх.

— Да, но его лицо, Джок. Это чертово льстивое гнусное лицо. Это правда, Джок, люди меняются, когда ты наставляешь на них ствол.

Он глядел прямо мне в глаза. Теперь обрез был направлен на меня.

— Гэл... хары выебываться, мужик, хватит...

Я не мог дышать, я чувствовал, как дрожат мои кости; от ступней до макушки все мое тело рожало в вибрирующем, болезненном ритме.

— Да, — протянул он. — Люди меняются, когда ты наставляешь на них ствол.

Оружие по-прежнему смотрело на меня. Он перезарядил его, когда замочил того козла. Я знал это.

— Я слышал, что ты довольно часто навещал мою жену, когда я сидел, приятель, — сказал он мягко ласковым тоном.

Я пытался сказать что-то, пытался объяснить, оправдаться, но мой голос застрял у меня в глотке, когда его палец нажал на спусковой крючок.

ЕВРОТРЭШ

Я был настроен против всего и против всех. Я не хотел видеть людей вокруг себя. Такая неприязнь не была следствием какой-то сильной изнуряющей тревоги; а была просто зрелым признанием моей собственной психологической ранимости и отсутствия качеств, необходимых для поддержания с кем-то дружеских отношений. Разные мысли боролись за место под солнцем в моем перегруженном мозгу точно так же, как я отчаянно старался придать им какой-нибудь порядок, могущий послужить стимулом для моей вялой и апатичной жизни.

Для других Амстердам был волшебным местом. Жаркое лето; молодые люди, наслаждающиеся достопримечательностями города — олицетворения индивидуальной свободы. Для меня же он был скучной чередой размытых теней. Яркий солнечный свет раздражал меня и я редко выбирался из дома до наступления темноты. Днем я смотрел по телевизору программы на английском и голландском и курил много марихуаны. Рэб оказался далеко не гостеприимным хозяином. Абсолютно не чувствуя своей нелепости, он сообщил мне, что в Амстердаме известен под именем Робби.

Отвращение ко мне Рэба/Робби казалось вспыхивало ярким пламенем за маской его лица, выкачивая кислород из маленькой передней, в которой я устроил себе лежбище. Я замечал, как мускулы его скул дергались в едва сдерживаемой ярости, когда он приходил домой — грязный, мрачный и усталый от тяжелой физической работы, — и находил меня, размякшего перед ящиком с привычным косяком в руке.

Я был обузой. Я провел здесь всего четырнадцать дней, будучи три недели на чистяке. Физические симптомы отнятия пошли на убыль. Если можешь продержаться месяц, у тебя есть шанс. Тем не менее, я чувствовал, что пришло время подыскать себе свою квартиру. Моя дружба с Рэбом (теперь, разумеется, переименованным в Робби) не выжила бы на основе смоделированной мною односторонней эксплуатации. А что еще того хуже — мне было на все насрать.

Однажды вечером, примерно через две недели после того, как я у него поселился, Рэб решил, что с него достаточно.

— Когда ты соберешься начать искать работу, мужик? — спросил он с явно напускным безразличием в голосе.

— Я ищу, приятель. Вчера прошвырнулся по городу, попробовал поискать кое-какие мазы, понимаешь? — неприкрытая ложь, сказанная мной с изобретательной искренностью.

Так мы и жили — наигранная цивилизованность с подтекстом обоюдного антагонизма.

Я сел на 17-й трамвай, шедший в центр из небольшого депрессивного квартала Рэба/Робби в западном секторе. Ничего и никогда не происходит в таких местах, как наше, голландцы называют их Slotter Vaart; Везде панельные стены и бетон. Один бар, один супермаркет, один китайский ресторан. Везде одно и то же. Необходим центр города, чтобы уловить дух места. Я мог опять вернуться в Уэстер Хэйлис или на Кингсмид, в одно из тех мест, от которых я и смотался сюда. Только убежать мне не удалось. Один мусорный бак в трущобах в стороне от action strasser ничем не отличается от множества других, и не важно, в каком городе он находится.

В своем нынешнем душевном состоянии я ненавидел любое общение с людьми. И Амстердам — скверное место в такой ситуации. Не успел я задымить в Дамраке, как тут же ко мне пристали. Я ошибся, начав озираться по сторонам, пытаясь сориентироваться.

— Француз? Американец? Англичанин? — спросил меня парень арабского вида.

— Отъебись, — прошипел я.

Даже уйдя от него в английский книжный магазин, я мог слышать его голос, перечисляющий наркоту в ассортименте.

— Гашиш, героин, кокаин, экстази...

Предполагая расслабиться во время осмотра книг, я оказался поставленным перед внутренней дилеммой: спереть ли книжку? Решив этого не делать, я вышел, опасаясь, что желание станет нестерпимым. Довольный собой, я прошел через Площадь Дама в глубь квартала красных фонарей. Холодные сумерки сгустились над городом. Я прогуливался, наслаждаясь наступлением темноты. На боковой от канала улочке, рядом с тем местом, где в окнах сидят шлюхи, мне навстречу с угрожающей скоростью шагал мужчина. Я быстро решил схватить его за шею и задушить на месте, если он попытается завести со мной разговор. С этим кровожадным намерением я сфокусировал внимание на его адамовом яблоке, и мое лицо исказила презрительная усмешка, когда я увидел, что его холодные глаза насекомого медленно наполнились страхом от дурного предчувствия.

— Время... у вас есть часы? — боязливо спросил он.

Я резко мотнул головой, решительно шагая мимо него, и ему пришлось выгнуть свое тело, чтобы не столкнуться со мной и не свалиться на мостовую. На Варместраат уже было не так легко. Молодая шпана устроила ряд уличных драк; фаны Аякса и Зальцбурга. Кубок УЕФА. Да. Я не мог вынести суеты и криков. Шум и движение нервировали меня больше, чем сама угроза насилия. Следуя линии наименьшего сопротивления, я свернул на боковую улочку и зашел в полутемный бар.

Тихий, спокойный райский уголок. Кроме темнокожего мужчины с желтыми зубами (я никогда еще не видел настолько желтые зубы), увлеченно игравшего в пинболл, единственными обитателями этого места были бармен и женщина, сидевшая на стуле у барной стойки. Они распивали бутылку текилы, и их смех и интимное поведение указывали, что их отношения давно перешли черту обыденного общения обслуги с клиентом.

Бармен наливал женщине стопку текилу. Они были слегка пьяны, выставляя напоказ свой приторный флирт. Мужчине потребовалось какое-то время, чтобы, наконец, заметить мое присутствие в баре. На самом деле, той женщине пришлось привлечь его внимание ко мне. В ответ, глядя на нее, он лишь смущенно пожал плечами, хотя было очевидно, что ему наплевать на меня. И еще я почувствовал, что был для него помехой.