Впрочем, ничего подобного я не сделал. Неподходящее время.

Дон по-прежнему здесь. Эта укрепленная дверь. Теперь мне только надо волноваться, дома ли он, и если он дома, то пустит меня или нет. Я громко постучал.

— Кто там? — голос Энджи. Дон и Эндж. Я не удивлен; я всегда думал, что они кончат на одной игле и в одной постели.

— Открой, Эндж, твою мать. Это я, Юэн.

Ряд замков с щелчком повернулись и на меня уставилось лицо Эндж. Ее резкие черты стали заметнее, чем обычно, и подчеркнуто высечены, словно из мрамора, героином. Она дала мне пройти и заперла дверь.

— Дон дома?

— Не, вышел, недавно.

— Есть ширево?

Ее рот дернулся книзу, и ее темные глаза взирали на меня так же, как кошка смотрит на загнанную в угол мышь. Она размышляла, соврать ли ей, но, заметив мое отчаяние, решила не врать.

— Как было в "Даме? — она играла со мной, корова ебнутая.

— Мне нужна вмазка, Эндж.

Она достала немного продукта, помогла мне приготовить и пустить по вене. Приход выстрелил сквозь меня, сопровождаемый поднимающимся приливом тошноты. В ногах правды нет. Я блеванул на Daily Mirror. На первой странице красовался подмигивающий и поднимающий большие пальцы вверх Пол Гаскойн, в тракции и гипсовой повязке. Эта газета была восьмимесячной давности.

Эндж приготовила вмазку для себя, используя мою технику. Я не слишком обрадовался этому, но на самом деле не мог выдавить из себя ни слова. Я глядел на ее холодные, рыбьи глаза, врезанные в кристаллическую плоть. Ты мог разорвать себя на куски при виде ее носа, скул и подбородка.

Она села рядом со мной, но уставилась куда-то вперед вместо того, чтобы повернуть свое лицо ко мне. Она медленно, даже монотонно, затянула нескончаемую бодягу о своей жизни. Я ощущал себя, как джанки-священник на исповеди. Она сообщила мне, что ее изнасиловала орава подонков и из-за этого она чувствовала себя так скверно, что с тех пор села на иглу. Меня охватило ощущение дежа вю. Я был уверен, что она рассказывала мне это раньше.

— Больно, Юэн. Чертовски больно внутри. Продукт — единственная вещь, снимающая боль. И я ничего не могу с этим поделать. Я мертва внутри. Ты не можешь понять. Ни один мужчина не может понять. Они убили часть меня, Юэн. Лучшую часть. То, что ты видишь здесь, ничтожный призрак. И не имеет особого значения, что случится с этим долбанным призраком.

Она взяла шприц, поставила на контроль, дергаясь с оценивающим видом, пока продукт всасывался в ее клетки.

По крайней мере, приход заткнул ее. Что-то тревожное витало в воздухе, когда она говорила таким беспонтовым образом. Я поглядел на Mirror. Несколько мух пировало на Газзе.

— Урела насильники. Собери команду, они огребут пиздюлей, — решился я вставить хоть что-то.

Она посмотрела на меня, медленно покачала головой, и снова отвернулась.

— Нет, так не получится. Никто не обладает большими завязками, чем эти чуваки. Они постоянно проделывают это с женщинами. Один из них забуривается в клуб и выходит обратно с чиксой. Остальные ждут снаружи и просто ебут ее во все дыры так долго, как они хотят.

Мне показалось, что я подобрался ближе к пониманию того, какие ощущения должен испытывать человек, и что приходит ему на ум, когда десяток урелов на Клэпхэм Джанкшн дают прикурить его анальному отверстию.

— Это последняя, — пробормотала она в задумчивом удовлетворении. — Я надеюсь, что Дон принесет немного.

— Тебе и мне, крошка, тебе и мне обоим.

Время, казалось, текло бесконечно, прошли часы или минуты, и Дон наконец-то объявился.

— Какого хрена ты здесь делаешь, чувак?

Он положил свои руки на бедра и, выгнув шею, уставился на меня.

— Рад видеть тебя, кореш, и все такое.

Выглядело так, словно оттенок кожи Дона был растворен и обесцвечен герычем. Майкл Джэксон наверное заплатил миллионы, чтобы добиться такого же эффекта, достигнутого Доном с джанком. Он напоминал Юбилей, из которого высосали весь лед. Если поразмыслить, то и Эндж была в прошлом более розовой. Казалось, что если ты принимаешь достаточно джанка, то совершенно теряешь все расовые характеристики. Джанк действительно делает каждую отдельно взятую черту личности неуместной.

— Ты пустой?

Его акцент изменился. От высокого пронзительного скулежа Северного Лондона он перешел к насыщенному, тяжелому ямайкскому дрэду (выговору — прим.перев.).

— Как хуй. Я здесь, чтобы затариться.

Дон повернулся к Эндж. Можно было сразу сказать, что он ничего не надыбал и собирался проломить ей башню за то, что она отдала мне последнюю заначку. Как только он заговорил, раздался тяжелый удар в дверь, и хотя она держалась крепко, все же после очередной пары ударов каркас отделился от стены и вся эта штука обрушилась внутрь. В дверном проходе стояли два парня с кувалдами. Они выглядели настолько ненормально, что я почти обмочился, когда группа свиней ворвалась внутрь и обступила нас со всех сторон. Я заметил выражение разочарования на лице одного из самых матерых, держащего в руках ордер на обыск. Он понимал, что если бы мы были с чем-то, то немедленно помчались бы в сортир сливать продукт, но никто из нас не двинулся с места. Мы были не при товаре. Они ритуально перевернули все вверх дном. Один коп подобрал мою технику и насмешливо взглянул на меня. Я поднял вверх брови и лениво ему улыбнулся.

— Давайте-ка отправим этот мусор в чертов участок, — заорал он.

Нас выволокли из квартиры, стащили вниз по лестнице и подвели к мясовозке. Раздался громкий хлопок, когда в крышу фургона ударилась бутылка. Он остановился и пара копов вышла наружу, но им было глубоко наплевать на поиски детей, которые, наверное, бросили ее с балкона. Они впихнули нас к остальным задержанным, пробормотав на удивление мрачную угрозу.

Я поглядел на Дона, сидящего напротив. Машина пронеслась мимо тюрьмы на Лоуэр Клэптон Роуд, затем мимо станции Далстон. Мы направлялись в Стоук Ньюингтон. Известный участок. Такой же известный для меня, как для Дона почти несомненно судьба попавшего в него Ирла Бэррата.

В участке они попросили меня вывернуть карманы. Я так и сделал, но уронил связку ключей. Я нагнулся, чтобы подобрать их, и мой шарф свесился на пол. Какой-то коп встал на него, прижав меня как таракана, беспомощного, согнувшегося вдвое, неспособного даже поднять голову.

— Поднимайся! — зарычал другой.

— Вы стоите на моем шарфе!

— Поднимай свою блядскую тухлую джанковую задницу!

— Я ни хера не могу двинуться, вы стоите на моем шарфе!

— Я сейчас дам тебе ебаный шарф, шотландская гнида!

Он припечатал меня сбоку ногой и я распластался на полу, сложившись, словно лонгшез. Это было больше из-за шока, нежели от силы удара.

— Поднимайся! Поднимайся, твою мать!

Пошатываясь, я встал на ноги, кровь прилила к голове. Меня бросили в комнату для допроса. Мой мозг заволокло дымкой, когда они пролаяли мне несколько вопросов. Мне удалось промямлить какие-то невразумительные ответы, и они отволокли меня сушиться в обезьянник. Большая, покрытая белым кафелем комната, со скамейками по периметру и с ассортиментом пенных и виниловых матрасов на полу. Обезьянник был переполнен алкашами, мелким жульем и каннабис-дилерами. Я узнал пару черных чуваков из Лайна, на Сэндрингхэм Роуд. Я отчаянно пытался не встретиться с ними взглядом. Тамошние дилеры ненавидели героинщиков. Расистские свиньи преследовали их за геру, тогда как они имели дело только с дурью.

К счастью они не обратили на меня внимания, потому что два крепко сложенных белых парня, один из них с сильным ирландским акцентом, начали пиздить ногами одноухого трансвестита. Когда они почувствовали, что сделали достаточно, то начали мочиться на лежащую ничком фигуру.

Казалось, я пробыл уже здесь вечность; меня все сильнее начинало ломать, и я все больше и больше впадал в отчаяние. Затем в комнату швырнули Дона, изломанного и избитого. Полицейский, втащивший его в обезьянник, вполне мог заметить, что одноухий мальчик на полу порядочно измудохан, но он лишь презрительно покачал головой и запер дверь. Дон сел рядом со мной на скамейке, спрятав ладонями лицо. Сначала я заметил кровь на его руках, но потом увидел, что она течет из его носа и довольно сильно распухшего рта. Он, очевидно, поскользнулся на чем-то и свалился с лестницы. Такое часто случается в полицейском участке в Стоуки с черными парнями. Как с Ирлом Бэрратом. Дон весь трясся. Я решился заговорить.